Москва ЗА РУЛЕМ  11.03.2004

«ХОРЬХ» ГЕРИНГА, «МЕРСЕДЕС» ЕВЫ БРАУН И «ХАРЛЕЙ» НА ЧЕРДАКЕ 

Есть в Москве Третьяковка — будет и Ломаковка! — говорит создатель уникального музея

Роскошный Хорьх-853, лимузин с откидным верхом, длинным капотом и мягкими кожаными сиденьями, на которых семьдесят лет назад раскидывал свое толстое тело Герман Геринг, стоит в холодном, не отапливаемом помещении на юге Москвы. Узнать в этом строении из серых цементных блоков музей старинных автомобилей невозможно — снаружи это выглядит скорее как склад валенок или ангар для хранения лопат. Музей стоит на кривой улочке, между хлебозаводом и автопарком, напротив забора, рядом с пустырем.

Единственный зал тесно заставлен сокровищами. Серый довоенный «Мерседес» с плавными крыльями и ребристой решеткой радиатора как будто только что съехал сюда, в эту московскую глушь, со страниц прозы Ремарка. Темно-зеленый ЗИС-110, подаренный в 1949 году Сталиным патриарху Алексию, молчаливо излучает тяжелое достоинство эпохи. Каждая важная деталь этого советского Роллс-Ройса имеет индивидуальный номер, по которому можно определить изготовившего её рабочего; темно-красные рисунки на колпаках колес выполнены орденской эмалью.



Дмитрий Ломаков, хозяин и создатель музея, отдергивает серую холстину, и по брошенным на землю доскам мы протискиваемся вниз мимо мрачных железных туш, бывших когда-то вожделенными, прекрасными автомобилями. На полках стоят старые чемоданы с обитыми железом углами, коробки с надписями «Фары», с потолка свисают десятки рублей. «Идите, идите, — говорит мне мой сопровождающий, и в голосе его сквозит ирония пополам с насмешкой. — Не бойтесь испачкать брюки, тут все уже вытерто белыми штанами графов, лордов, пэров, сэров… Кого тут только не было! — усмехается он, выдыхая в ледяной воздух белое облачко пара. — Вот, смотрите!»

Снизу подвала, как дракон из дальнего угла норы, мрачно глядит на меня циклопических размеров «Мерседес» с полуразрушенным кузовом. Сидений нет, видна рама чудовищной толщины, в пустоте висит руль с изящным белым ободком, лежат обломки почерневшего дерева — кузов у монстра был деревянный. Этот суперс-Мерс был изготовлен в единственном экземпляре для Гитлера, который подарил его Еве Браун. Кто-то из генералов Красной армии после войны вывез его в Советский Союз и привез на новое местожительство, в Сухуми.

В Ломакове, плотном человеке в черной кожаной куртке и черной шерстяной шапочке, натянутой по самые очки, чувствуется набухшее, перебродившее, готовое к удару раздражение. Это раздражение человека, посетившего сотни кабинетов, написавшего тысячи писем и отправившего килограммы факсов. Каждый такой визит, каждое письмо и факс — это надежда, которая заканчивалась разочарованием. «У меня плечо болит от похлопываний: какой ты молодец!» — издевательски передразнивает он добрых людей, щедрых на пустую похвалу. За семнадцать лет, которые он потратил на создание музея, всерьез ему никто не помог ни разу.

Старинные автомобили начал собирать еще его отец — и приохочивал к этому делу его и его брата. Он вспоминает, как не любил тогда лазить по свалкам, собирая для очередного гаража листы ржавого железа и цементные блоки. Они жили тогда на Каховке, где, как он выражается, «нас каждая собака знала» — часть коллекции не умещалась в хранилища, и Ломаковы, к возмущению жителей, держали старые авто в палисадах перед домами. В конце восьмидесятых отцовский самострой власти снесли бульдозерами — в подвале в память об этом до сих пор стоят ворота от гаража с лозунгом «Чудаки украшают мир». «Так мы с властью тогда боролись, пытались с ней объясниться», — говорит он.

Ломаковы для него — не просто фамилия в ряду других фамилий, а нечто большее. Это бренд, которому предстоит прославиться на весь мир, это понятие, в котором суммируются его образ жизни и взгляд на эпоху. Рассказывая о себе и музее, он почти никогда не говорит «я» или «мы», а говорит «Ломаковы», «Ломаковский музей» — с тем уважением в голосе, с каким об этом музее будут говорить потомки лет через пятьдесят или сто, удивляясь и потрясаясь этой истории.

Мысль сделать музей старинных автомобилей пришла к Дмитрию Ломакову в 1987 году. Это дело казалось ему тогда абсолютно ясным, стопроцентно выигрышным: в эпоху, когда тысячи людей видят в авто продолжение своих мыслей, чувств и даже эротических комплексов — как автомобильного музея может не быть? Он должен быть.

Первая его надежда была на власть. «Я думал, власти сами кинутся к нам. Скажут: Вот тебе здание, пользуйся! Давай завози скорей сюда свои старинные авто, сколько тебе денег дать? Создавай музей, задерживай туристов в Москве. Ты постарайся, чтобы они на день дольше в Москве остались, чтобы разные фирмы их кормили, размещали и обстирывали, а мы уже будем налоги брать с ресторанов, с кафе, с перевозчиков и так далее… Я так думал. Тьфу!» — со свирепым негодованием шипит он, досадуя на свою наивность. «Первые письма вообще меня просто ошарашили. «Отправьте все это в металлолом, переплавка вас ждет!» Это официальный ответ! Официальный ответ!» — стоя в темном подвале, под висящим на потолке корпусом «Фиата-Тополино», в возмущении и отчаянии возвышает он голос, не в силах терпеть эту тупоумную дурь.

«Я Зайкова ещё застал, я Ельцина застал первым секретарем. Я уже мхом весь порос в этой борьбе, понимаете? Я с динозаврами бился, которых вы драконами называете! Я всех их помню!» — на одном дыхании почти кричит он, и в карих его глазах за стеклами очков веселье.

Ломаков действовал, как стал бы действовать любой нормальный человек, верящий в превосходство добра над злом и в правильное устройство мира. Он обходил благотворительные фонды до тех пор, пока не понял, что люди там играют в какую-то свою, закрытую для посторонних, мерзкую игру. На него, приходящего за деньгами с улицы, там смотрели как на идиота — а в ответ на наивные вопросы и настойчивые просьбы вызывали охранника. Следующая его надежда была на бизнес, связанный с производством бензина и автомобильных масел. «Я обращался во все фирмы, которые существуют в Москве, ко всем PR-менеджерам… Поразительно! Это просто анекдот! Либо все они занимают не свои должности, либо они воры, — c искренним, не прошедшим за годы мытарств изумлением страстно говорит он. — Понимаете, если бы в компанию Coca Cola пришел человек, волею судеб оказавшийся владельцем пирамиды Хеопса, и сказал: вы знаете, в связи с тем, что у нас нет денег на ремонт подъездных путей, мы предлагаем вам разместить рекламу на пирамиде, вы думаете, Coca Cola отказалась бы? Никогда в жизни! Но они мне отвечали: нас старинные автомобили не интересуют. Или: мы финансируем симфонический оркестр, их всего 17 в России, и мы не можем дать вам 50 тысяч долларов один раз, потому что мы три миллиона долларов каждый год отдаем на этот симфонический оркестр».

Следующей его надеждой были люди — просто люди. Ну если власть безразлична, если бизнес, как жадная жаба, чавкает миллионами, то, может, просто люди помогут? «Все приходят сюда и спрашивают: «А что Лужков? Куда он смотрит?» Я говорю, вы знаете, на Руси испокон веку храмы, в том числе и культуры, строились с жестяной кружкой. У людей меняется лицо. Доходит до них: это что, он нас, что ли, имеет в виду? У меня в Интернете с 1996 года висит номер счета, за все это время туда было перечислено тысяча сто рублей, при том, что сайт посетило полмиллиона человек. А знаете, что они все мне отвечают? Мне полмиллиона человек ответили: «А наш доллар ничего бы не решил!», — говорит он с едва удерживаемым, почти истерическим смешком.

То, что человека с притершимся взглядом и усталой душой уже давно не удивляет, Ломакова потрясает до сих пор. Он как будто одним полушарием своего мозга знает всю эту информацию о тупости, безразличии и коррупции, а другим полушарием не может, не способен поверить в то, что все обстоит именно так. И это упорное несогласие одного полушария с другим, опыта с надеждой все время прорывается в нем, все время заставляет его то понижать, то повышать голос и произносить пылкие обличающие монологи, достойные ветхозаветного пророка.

Чтобы насладиться автомобилем, ему вовсе не обязательно реставрировать его, наводить глянец и драить хром. Они нравятся ему такими, какими попадают в его руки — суровые и мрачные создания былых эпох, украшенные вмятинами, выплывающие из тьмы времен в панцире из ржавчины. Он с возбуждением говорит о мотоцикле «Харлей», что стоит на чердаке, куда мы взбираемся по лестнице с редкими ступеньками: «У него все болтики и гаечки родные! И даже в заднем фонарике стеклышко сохранилось, и даже не просто стеклышко, а линзочка!» Это его кайф, его восторг.

«Собирать старинные автомобили — физически, материально и умственно очень тяжелое хобби. Оно высасывает и деньги, и мозги, и силы чисто физические. Мозги можно сломать, когда думаешь о том, как купить то, что невозможно купить. Или как выцыганить то, что невозможно выцыганить.

Старинный автомобиль — тяжелая вещь! Колеса у него не крутятся! А если он за городом? Ни один эвакуатор его затащить на платформу не сможет! Он в землю врос! Краном его не могут оторвать иногда! Или могут оторвать так, что не надо доставлять уже будет. Половину машины оторвешь, половина там останется».

Но зато когда все удастся, когда автомобиль прибудет в музей — Ломакову нравится ходить вокруг него, и смотреть, и чувствовать, и думать о том, какая жизнь связана с этой машиной. И он, вообще-то человек раздраженный, склонный бичевать эпоху и осуждать людей, внезапно смягчается и говорит с нежной улыбкой на круглом лице: «Это вот «Шкода» советского военного атташе в Вашингтоне в 1956 году. За ней от ЦРУ и ФБР просто официально две машины ездили. Сколько раз атташе уходил тайничок заложить! С кем встречался! Это же чокнуться можно, что она своими фарами видела, эта маленькая машинка!».

Однажды на исходе девяностых мэр Москвы Лужков отправился в Нью-Йорк. Второй вопрос, который ему задали на пресс-конференции, был: «Как там дела у Ломаковых?». Окружающие мэра лица судорожно зашептались между собой. Каким-то образом от вопроса удалось улизнуть, но Лужков этой секундной паники не забыл.

Вернувшись в Москву, сидя с хмурым лицом на заседании правительства города, мэр вдруг задал своим министрам вопрос на засыпку: «А как у нас дела у Ломаковых?». Министры молчали — они не знали ответа, потому что письма Дмитрия Ломакова до этих больших людей не доходили. Затем к мэру подползли какие-то не столь крупные люди и зашептали, что лучше частным музеям в Москве не быть. Лужков ударил кулаком по столу, рявкнул на них. Он и слушать ничего не хотел! Как это, ты, градоначальник великий столицы, приезжаешь в Нью-Йорк, и второй вопрос, который тебе задают, это как дела у Ломаковых? Сколько они там мудохаться будут, эти чиновники с этими Ломаковыми? Так, во всяком случае, этот мифический эпизод выглядит в изображении самого хозяина музея старинных автомобилей — нецензурный глагол в описании сцены также принадлежит ему.

Удар лужковского кулака по столу вызвал чудо. Те документы, которые Дмитрий Ломаков десятилетия собирал, со скрипом начали проходить положенные им по закону инстанции. Музей зарегистрировали — это первый с 1917 года частный музей в стране. Ломаков получил акт резервирования участка земли в Люблино на три года, на время проведения проектных работ. Затем Ломаков за свой счет заказал проект музея, и получил его, и начал строить, и строит до сих пор, хотя генерального спонсора у него нет. Он строит на свои — уже соорудил фундамент, возвел ограду. «Мне пришлось пятнадцать лет зарабатывать деньги, откладывать их копеечка к копеечке. А что делать? Все хотят ходить с детьми в музей, чтобы их дети не росли идиотами, но никто не хочет и пальцем пошевельнуть, чтобы это профинансировать».

Году в 1996-м Дмитрий Ломаков, этот сердитый молодой человек, которого охранники однажды чуть не выкинули из фонда Сороса и который дававшим ему отказы бесчисленным чиновникам обязательно говорил в ответ: «Ребята, а я вас переживу!», купил на развале книжечку под названием «Как Цветаев делал музей». Это было собрание писем профессора Ивана Цветаева, более ста лет назад задумавшего создать в Москве музей изящных искусств. Он прочитал книжку залпом. «У меня есть письма, датированные 91, 87, 88, 89, 92 годом — один в один они совпадают с тем, что писал Цветаев. Там было описано, как он ходил, как унижался, как его унижали, как он за Россию страдал, как об него вытирали ноги, как он находил соратников и сподвижников, как он находил доброхотов.

Меня поразило, что он это делал двадцать пять лет. Я думаю, вот дурачок, а я сделаю за семь. Да и быстрей бы сделал, если б отдельные придурки не мешали. Так я тогда думал. А сейчас вот уже скоро двадцать лет, как я этим занимаюсь», — говорит с внезапной интонацией смирения.

Но тут же взлетает опять, на высоты язвительного раздражения. «Это тут не очередной какой-то склад!» — бросает он мне с гордостью, которую я не знаю как описать. Гордость испанского графа? Гордость Акакия Акакиевича, оскорбленного в лучших своих чувствах? «Это не какой-то очередной мега-супер-ларек или торговый комплекс. Это Ломаковский музей! О чем тут ещё можно рассуждать вообще?» — хлещет он по лицам всех этих гладеньких людишек в чистеньких офисах, всех этих мастеров отката и виртуозов протяжки, так и не понявшим его прекрасной идеи, которую он все равно воплотит в жизнь.

Пресса и ТВ о "Ломаковском музее старинных автомобилей и мотоциклов"

Контакт                  Contact

Назад на главную страницу ( Main page )